По остывшим следам - Страница 34

– И Оберюхтин принес?

– Не Оберюхтин, Героев.

– Скажи, а почему такой серьезный человек, как Героев, тебе на другой конец города деньги ночью понес? Он же «иван», так?

– Пожалуй что «иван», – подумав, согласился Шиллинг.

– Ну и кто ты такой, чтобы «иван» тебе прислуживал?

Василий растерялся, но быстро нашелся:

– А… думаю я, ваше высокоблагородие, что к Клавке он шел. А деньги были только повод.

– Поясни.

– А чего яснее? Я плейтую, баба одна остается. Вот он и замыслил.

– И ты ему спустил такое?

– Ха! Ему попробуй не спусти… Опять же, я в бега, бабе без мужика скучно, почему ей не развлечься?

Лыков встал, зашел вору за спину и сильной затрещиной сбил его со стула на пол.

– Ой! За что?

– А за вранье.

Сыщик посадил арестованного обратно на стул, сел напротив и жестко сказал:

– Прекрати мне лгать. Рассказывай, как вы с Чайкиным и Комовым два года назад лазили в Богородицкий монастырь. Героев тогда с вами был?

– Ей-богу, ваше высокоблагородие! Не крал я тех икон, чем хотите поклянусь! Оговорил меня Комов. Вызовите его для очной ставки, я хоть в глаза его лживые плюну…

– Знаешь, я сам об тебя руки марать не стану. Полковник все-таки – много чести. А отдам тебя на расправу зауряд-прапорщику Делекторскому. Помнишь его? Вместе со мной в Козью слободку приходил.

– Помню, – угрюмо кивнул вор.

– Он сегодня утром отличился: привел каинского мещанина Алексеева к сознанию. Все кулаки об него сбил – и привел. Ты будешь следующий.

Шиллинг побелел, а Алексей Николаевич еще усугубил:

– Учти, Делекторский с войны вернулся, два креста заработал. И контузию. Собой, говорят, не владеет. Когда в раж входит, может и до смерти заколотить. У него бандиты невесту зарезали, вот он и мстит.

– Ваше высокоблагородие! Не губите невинную душу! Солгал околелый черт, напраслину на меня возвел.

– Ну, прощай тогда, – веско заявил Лыков. – Раз не хочешь сам себя спасти, то и пропадай. Делекторский, ко мне!

К удивлению сыщика, дверь тут же распахнулась, и вошел околоточный надзиратель.

– Звали, Алексей Николаевич?

– Звал.

Лыков подмигнул ему и продолжил:

– Забирайте эту сволочь и сделайте с ним то, что и с Алексеевым. Пока не заговорит, не останавливайтесь.

Никита Никитич мгновенно все понял. Он принял наружность держиморды, посмотрел на свои кулаки и спросил:

– А можно я его ремнем, вашескородь? Руки болят через этого Алексеева.

– Можно.

– Эх-ма. – Околоточный за ворот поднял Шиллинга со стула, оглядел, как вещь, и продолжил: – Огнем еще хорошо бы пожечь. Я третьего дня подвел под чистосердечное этого… как его?

– Мишку Тетюшского? – подыграл питерец.

– Так точно. Приложил ему раскаленную кочергу к детородным членам, так сразу он во всем и признался.

– Разрешаю. Мне этот назем не жалко.

– Вперед! – заорал околоточный, толкая Шиллинга к двери. Глаза у него при этом сделались такие свирепые, что даже сыщик поежился.

И Васька не выдержал. Он рухнул на колени и истерически закричал:

– Был, был, был! Был я в монастыре, все скажу, только не жгите меня огнем!

– Ну? Говори. Вместе с Героевым лезли?

– Да, я третьим был, а он четвертым. Все правильно вы с самого начала угадали.

– А кому икона предназначалась?

– И-и-и!!! – Шиллинг замахал перед собой руками, как драчливый заяц лапами. – Не знаю и всегда боялся знать. Вы у него спросите, ваше высокоблагородие. У Героева.

– Говори, что знаешь, – потребовал сыщик. – А не то… Как образа делили и где?

Василий встал прямо и заговорил, не спуская с Делекторского испуганных глаз:

– Делили прямо в саду.

– У Попрядухина? – догадался Алексей Николаевич. – Там, где в траве жемчужины нашли?

– Да. Чайкину с Комовым оставили одного Спасителя. Чтобы они его в печи сожгли, а все подумали, что сгорели обе доски. Ризы ободрали и тоже отдали. А Божью Матерь мы унесли с собой. Героев ее спрятал в «шиповой дыре», потому как утро уже было, могли попасться.

– Что за «шипова дыра»? – не понял питерец.

– Бывший туннель под насыпью, что отделяет Банный сад от Черноозерского, – пояснил околоточный. – Его сейчас уже завалили. А в четвертом году туннель еще существовал, только входы в него были заколочены щитами.

– А почему так называется?

– По фамилии губернатора, который велел этот ход прорыть. Давно дело было.

– Так, что дальше?

Шиллинг продолжил рассказ:

– Вечером следующего дня Героев отодвинул щит, вынул икону и отнес, кому следовало. Но я честно не знаю кому.

– А где бриллианты с риз?

Шиллинг облизнул губы и ответил:

– Меня в тои поры в Казани уже не было. Я в Лаишеве лавку подломал, чтобы там отсидеться. Но слышал от Героева, что дело было так. Чайкин с женой пришли к Максимову в магазин, а там полиция. Обыск делают, а самого ювелира в кутузку норовят. Федор насторожился и счел за лучшее спрятать камни у Ионы. А Иона, стало быть, передал их на хранение человеку, который все задумал. Главному.

– Чайкин знает его имя?

– А как же! На полтораста косуль сверкальцев отдать неведомо кому… Так разве бывает?

– То есть Героев-Оберюхтин их познакомил? Заказчика с главным исполнителем.

– Так точно.

– А Комов его знал?

– Полагаю, что нет, ваше высокоблагородие. Чайкин – он кто? Выдающийся в своем деле человек. Первый клюквенник, слава на всю Россию. А Комов? Так, подать, подержать…

– Как и когда ты познакомился с Героевым?

– В январе тысяча девятьсот четвертого года. Чайкин с семейством только переехали в Казань. Я уж тут жил, из Мариуполя убежамши. Собственно, по моей наводке Чайкин сюда и залез. Церквей много, есть где поработать. И вот подсел ко мне в «Восточной Баварии» человек. Гляжу – наш, блатной. И серьезный, сразу видать. Говорит, дело есть, а о тебе сказали, что сам хваткий и родственник у тебя будь здоров. Что за дело, спрашиваю. Он и объяснил. – Шиллинг перевел дух и продолжил: – Я, конечно, сначала в испуг. На такой образ руку поднять! Поймают – народ в клочья разорвет, до полиции не доведут. Но рассказал Федору. А тот не я, он сразу загорелся. Тыщами пахнет! Ну и… обклеили мы это дело.