По остывшим следам - Страница 42

Пристав не успел еще докончить фразу, как Лыков сорвался с места. Хорошо, что он распорядился содержать обратника на Воскресенской – бежать пришлось недалеко, в соседний флигель. Алексей Николаевич ворвался в камеру и увидел, что Оберюхтин подносит ложку ко рту. А перед ним стоит оловянная миска с кашей. Одним ударом питерец выбил ложку из рук арестанта. Тот опешил:

– Вы чего, ваше высокоблагородие?!

– Ты сколько этой каши съел?

– Да едва притронулся.

– Еда может быть отравлена.

– Будет вам, Алексей Николаич, – усмехнулся «иван». – Чай, я не мужик какой, а тертый деловик. Такими шутками меня не проймете.

– Дурак ты, Иона, хоть и тертый. Вареха с Шиповым сбежали час назад. Одновременно из разных мест. Кто-то передал им пилки, пузырьки с глицерином и оружие. А Бухарова отравили.

Бандит задумался и вдруг икнул:

– Ой!

Секунду-другую сыщик и уголовный смотрели друг на друга. А потом Оберюхтина стало рвать. Его выворачивало наизнанку, приступы тошноты все усиливались. Сыщик вызвал фельдшера, и тот начал делать арестанту промывание желудка. В какой-то момент Лыкову показалось, что Иона вот-вот кончится, так он был плох. Но бандит оправился. Когда, бледный и ослабевший, он смог говорить, то первым делом потребовал:

– Покажите мне Бухарова.

Алексей Николаевич сначала не сообразил:

– Зачем он тебе? В мертвецкой лежит, жмурик жмуриком.

Но Оберюхтин настаивал:

– Покажите.

Тут до сыщика дошло, и он рассмеялся:

– Иона, ты думаешь, это уловка с моей стороны? Чуть-чуть отравить, потом откачать, чтобы ты заговорил с обиды?

«Иван» мрачно кивнул:

– Вы, легавые, на все способны.

– Ну ладно. Идти можешь?

– Лучше завтра. А покуда я помолчу.

– Хорошо. Я помещу городового в камеру, а еду тебе станет носить из буфета околоточный надзиратель Делекторский. Которому ты чуть дыру в груди не проделал. К другой пище не прикасайся!

На следующий день они втроем приехали в военный госпиталь. Иона спустился в морг, посмотрел на труп товарища. Потом прочитал заключение доктора Онкеля: отравление большой дозой цианида.

Лыков не удовлетворился этим и повел бандита к доктору. Тот как раз перебинтовывал Васину шею.

– Вот человек, которого твой атаман ранил при побеге. Васин, расскажи, как дело было.

Городовой с трудом изложил. «Иван» сделался мрачнее тучи – понял, что сыщик не врет.

– Вон как, Алексей Николаич, – пробормотал он со злостью. – Приговорили, значит, меня.

– Кто, Вареха? – уточнил Делекторский.

– Да какой Вареха? Он дюжинный «иван», такой же, как я. Нет. Меня другой человек приговорил. Хотя какой он человек? Одно слово: черт.

– Поехали, расскажешь под протокол, – предложил сыщик.

Бандит вдруг попросил сиплым голосом:

– Алексей Николаич! Спасите меня, пожалуйста.

– Если всю правду скажешь, мне легче будет его поймать.

– Все скажу. Мне теперь о своей шкуре думать надо. Вареху с Шиповым он, вишь, освободил. Они ему еще понадобятся. А нас с Бухаровым решил кончить. Ну-ну…

Они заперлись в допросной Первой части. Никита Никитич сел записывать, а Лыков поставил на стол чайник с крепким чаем и сахарницу. Сказал:

– Ешь больше сладкого, тебе надо силы восстановить.

Оберюхтин намешал в стакан песка и начал:

– Я знаю этого человека под фамилией Вязальщиков. Чтоб ему в третьем колене анафемой быть! – Откашлялся и продолжил: – Зимой тысяча девятьсот третьего года, когда японец начал угрожать, нас перевели с Сахалина на материк. Я оказался в Алгачской тюрьме. Не бывали там, ваше высокоблагородие?

– Бог миловал.

– Вот, а я сподобился. И сразу угодил на «Птичьи Острова». Это, так сказать, каторга в каторге. Особый корпус для штрафованных: пять темных карцеров и пять светлых. В каждом помещаются три человека. В темном жизнь на ощупь. Ни печи, ни окна, ни отдушины. Параша, бак с водой и – на шапке, что лежит на полу, – пайка хлеба. По закону, в карцере нельзя держать десять дней без перерыва: через три дня на четвертый арестанта суют на сутки в общую камеру с горячей пищей и чаем. Но начальство плевать хотело на закон. Выводили нас на воздух, давали миску баланды и кружку остывшего чая. Постоишь пятнадцать минут, посмотришь на белый свет и опять в могилу.

– За что тебя так? – спросил Лыков.

– За то, что «иван». Зад смотрителю не лижу, права свои знаю… Вот есаул Шматченко и воспитывал.

– Долго это длилось?

– Три по десять дней, а между ними по пять дней я отдыхал в светлом карцере. Там хотя бы все видать, уже хорошо. Так вот. Отбыл я карцеры и перешел в общий корпус. А срок у меня большой, двенадцать с половиной лет. Таких в каторге уважают. Опять же, я характер показал, не сломался. Ну и слава моя при мне: что Иона Оберюхтин – законный «иван» и обратник, про то вся Сибирь знает. И попал я в восьмую камеру.

– Там были только такие, как ты?

– Конечно. В остальных по двадцать пять человек теснятся, а нас лишь одиннадцать. И все именитые: Коровин, Проживной, Мишка Хрипатый, братья Рогачевы, Манулько, Канарейка. И трое, кого вы тут зацапали: Вареха, Шипов и Бухаров. Жратву мы с кухни брали, сколько хотели.

– Кобылку объедали? – уточнил Лыков. И пояснил Никите Никитичу: – Кобылка – это рядовые арестанты.

– Объедали, – подтвердил Иона. – Положение обязывает!

– Ты откуда таких слов набрался? – спросил Лыков.

– От Вязальщикова, он человек образованный. Сейчас уж, к нему подходим.

«Иван» выхлебал полстакана чаю и продолжил:

– Тут надо сначала пояснить, как на каторге жизнь устроена. Мы, белая кость, заправляем, а кобылка, мякинное брюхо, у нас заместо крепостных. Противиться ни-ни. Чуть что – лясь в ухо! У нас солдат один отказался подчиняться, так мы его в уборной на решетке повесили, в назидание.